Нет, в обители Святой Магдалины вовсе не чужды были подлинной христианской любви к ближнему. Да и из восьмидесяти двух сестер-послушниц только три оказались там по причине сиротства, все же прочие были отправлены в обитель на перевоспитание судом Святой Католической церкви. Однако сестра Имельда отчего-то все равно никак не врастала в общину раскаявшихся грешниц.
Имельда была шестым ребенком в семье и оказалась странной с самого рождения. Все у нее было как-то не по-людски, и соседи даже с интересом присматривались, не делается ли девочке дурно при виде распятия.
Однако приходский пастор Лучиано истово следил за благочестием своей паствы, а уж происки дьявола искал с таким жаром, что порой казалось, он скучает по Нечистому и горюет о все никак не складывающемся свидании. И даже этот неколебимый в вере человек утверждал, что бедняжка-Имельда – обычное дитя, которому Господь позабыл отрядить ангела-хранителя.
А все началось с того, что Беата, мать новорожденной Имельды, после превесьма тяжелых родов была напрочь лишена молока и сдуру позвала в кормилицы соседку-вдову, оставшуюся с дитем на руках. К слову сказать, этот поступок сделал Беате честь: горемычная молодуха (к тому же, лентяйка и белоручка) после смерти мужа была бедна, как мышь за печью, но отчаянно горда, и помощи не принимала даже от пастора, что-то лопоча о «фамильной чести». Зато она охотно согласилась кормить соседскую дочурку за две порции еды и два сантима в день. Кто ж знал, что она не только нищая, но еще и умом скорбная… Качая одной рукой Имельду, а другой собственного сына Пио, она распевала странные гортанные песни или вовсе декламировала вслух какую-то тарабарщину, которую называла «французской поэзией».
Через год такого непотребства Беата уже была убеждена, что муж этой сумасшедшей помер от позора, и отказалась от ее услуг. Но оказалось – поздно. Вредоносные семена уже были посеяны в младенческой душе и дали свои неожиданные всходы, когда пятилетняя девочка повадилась в гости к попивающему со скуки лицедею, жившему в полуподвальной каморке под пекарней.
Этому старому безбожнику было не меньше сорока лет, а он тетешкался с крохой, будто с котенком, разыгрывал перед ней представления с куклами, скрученными из лоскутов, и даже научил Имельду петь фривольные куплеты о влюбленном менестреле. Родители только руками разводили, но как было поспеть за негодницей, когда еще пятеро неслухов требовали заботы и ухода?
Дальше все становилось только хуже. Имельда научилась читать (не иначе, от того же паскудного лицедея), и завела тесную дружбу со своим молочным братом Пио, чья бесноватая мамаша успела выскочить замуж за какого-то проходимца, торговавшего непристойными книжонками из Венеции. Уже в девять лет оба паршивца, обряженные в невообразимое тряпье, учиняли перед соседской детворой потешные действа из безбожных выдумок с глупейшими названиями, вроде «Божественная комедия» и «Одиссея».
К счастью, приемный отец сумел приструнить мальчугана, отправив учиться в какую-то «школу искусств», где, как надеялась Беата, из него выбили лишнюю дурь, а саму Имельду устроили в обучение к вышивальщице.
Та была особой набожной, нравом отличалась крутым и руку имела тяжелую, так что матушка со спокойной душой препоручила воспитание младшей дочери такой надежной наставнице и, наконец, вздохнула с облегчением.
Однако народный опыт гласит, что на гнилом подклете даже сарая справного не поставить. С малолетства подверженная дурным влияниям, Имельда с годами все глубже увязала в беспутстве.
С грехом пополам обучаясь ремеслу, нравом она отличалась вздорным, пререкалась с наставницей по любому поводу, все желала делать по-своему и выдумывала странные узоры, какие на кухонном полотенце – и то вышивать неприлично. Более того, хотя ей уже давно сравнялось четырнадцать, Имельда и слышать не хотела о замужестве, несмотря на предостережения матери, что годы скоротечны, и девка-перестарок восемнадцати лет отроду приглянется разве что ошалевшему от одиночества вдовцу.
Гром грянул, когда Имельде было шестнадцать. Наставница, уже чаявшая избавиться от строптивой воспитанницы и хлопотавшая о предоставлении той звания мастерицы, вошла в ее каморку, чтоб выбрать из законченных работ те, что произведут должное впечатление на главу ремесленного цеха. На самом же дне рабочего сундука Имельды она обнаружила нечто страшное: вышитую картину два на два локтя, изображающую голую женщину в обнимку с крупным щеголеватым гусем.
Онемевшая от ужаса вышивальщица целую четверть часа стояла с этой гадостью в дрожащих руках, а затем, голося, как плакальщица на похоронах, ринулась на поиски ученицы. Оттаскав ту за волосы и отхлестав по щекам, она грозно вопросила, что за дрянь та хранит у себя в вещах, и где ее взяла. На что бесстыдница, не опуская глаз, заявила, что сие вовсе не дрянь, а гобелен «Леда и лебедь», который ей заказала ее бывшая кормилица, ныне весьма важная дама и жена крупного книготорговца.
Стоит ли рассказывать о последствиях… Упомяну лишь то, что голая баба со своим гусем тут же полетела в очаг, а Имельда, глотая слезы и прижимая мокрый лоскут к распухшей щеке, той же ночью ушла от наставницы, вышвырнутая за дверь с одной сменной камизой и шестью катушками ниток на дне холщовой сумки.
Одинокая и всеми отверженная, Имельда быстро покатилась по наклонной. Мать только плакала и крестилась, слыша от доброжелателей, как дочь живет в мансарде, снятой у какой-то старухи, и ради куска хлеба занимается чем-то темным – то ли развратом, то ли торговлей снадобьями от дурных хворей. А может, вовсе на картах гадает или вытравливает незаконно прижитых младенцев из утроб городских потаскух. Доподлинно известно лишь то, что к ней ходят женщины и мужчины всех возрастов. Бабы нередко покидают мансарду в слезах, а мужчины бормочут что-то, улыбаясь блаженно и успокоенно. Срам, да и только…
Разумеется, власти не дремали. Не прошло и двух лет, как на Имельду поступил донос от одной из женщин, чей муж посещал распутницу особенно часто и был, наконец, уличен супругой.
Девицу арестовали, но, приняв в разумение молодость и полное отсутствие в ее жилище орудий бесстыжего ремесла, в крепость не отправили. Городской урядник вкупе с пастором Лучиано долго рылись в вещественных доказательствах: кипах исписанной бумаги, дешевых перьях и потрепанных томиках каких-то Петрарки, Мазуччо и ла Саля (наверняка, растлителей и сутенеров). Однако пастор знал Имельду с самого рождения и похлопотал о заблудшей душе, заменив заключение на пожизненное послушание в обители кающихся грешниц. Справедливости ради заметим, что Имельда ни разу не возразила судье, безропотно приняв свою участь и, похоже, готовая обратиться к Господу.
***
В обители уже отужинали, убрали церковь после вечерней мессы, совершили полуночную молитву, и монастырь погрузился в глухую тишину.
Только в келье Имельды все еще горела свеча, а на грубом столе лежала толстая тетрадь, сшитая из листов с расписаниями дежурств по кухне, двору и хозяйству, густо исписанных с обратной стороны.
Имельда, уже сбросившая хабит и апостольник, в одном чепце и нательной камизе что-то спешно дописывала на последнем листе.
В дверь постучали, и послушница с пером в руке бросилась открывать.
— Тише, девочки, ради Бога, — прошептала она, пока в келью вереницей входили сестры с табуретами и ведрами в руках.
Здесь у всех были привычные места, и уже через пять минут послушницы споро расселись вокруг стола, а Имельда озорно улыбнулась:
— Как вы от меня на службах нос воротите – умора! Вам бы всем – да в театре лицедействовать.
Сестры захихикали, а рыжая остроносая Лола подмигнула:
— Зато матушка в жизни не догадается. Ну, давай, Мели, чего там дальше с нашей Лаурой-то было?
Имельда взяла со стола рукопись:
— Вот, только перед вашим приходом и дописала. Совсем мамаша умаяла за сегодня. Ну, слушайте… «Глава восемнадцатая. Опальный рыцарь».
Нина Ягольницер 2021
The post В монастыре, сестру Имельду недолюбливали… first appeared on Сторифокс.
